Обсуждать поэзию, формулировать, что она такое, – гиблое дело. Поговорить о ней бывает приятно и всегда пожалуйста – но с тем же успехом. Причина в её абсолютной, ничем не ограниченной свободе. «Затем, что ветру и орлу и сердцу девы нет закона». Даже обращаясь с этой максимой как с навсегда равной себе и навеки оттиснутой на бумаге и в памяти, мы бессильны перед её своеволием, готовностью себя умалить; превознести; поверить в себя, как в Священное Писание; отказаться от себя, как от пустой болтовни. Отнять у поэзии свободу нельзя, так же, как её выбор и порядок слов, получающие статус неотменимости. Как звук, как вместилище звука – словарь. Как саму поэтическую гармонию.
Но человек, наделённый даром такую гармонию через слова распознавать или словами создавать, хочет поэзией ещё и нечто высказать. Важное для него, хотя ей внеположное. Нечто смысловое, поскольку это речь, и афористичное, поскольку стихи. То есть по своей, стихослагателя, воле подвергнуть свободу поэзии угрозе ущемления. Направить ветер и орла и девичье сердце туда, где он откуда-то знает им самое место. Единственное. Чтобы его намерение не выглядело капризом, а наши рассуждения слишком схоластическими, представим себе ситуацию вполне реальную, а именно, что наш поэт – священник. Причём жанр его поэзии не специфические «духовные стихи», а лирика. Такая, какую, к примеру, сочиняли каноник собора Святого Павла Джон Донн или аббат Дю Белле.
Очевидно, что священник не может не проповедовать, не нести Божие слово людям – это одна из первых его обязанностей. Но для облечённого саном клирика
Божие слово неразрывно с церковной догмой. Свобода же внутри догмы – это парадокс для упражнения в красноречии на Панурговых диспутах. Ещё очевиднее,
что он не может согласиться со свободой вихря или птицы применительно к человеческой природе. Тем более идеализировать сердечные порывы юных девиц.
Противоречие кажется неразрешимым.
Как из всего, что кажется, выход обнаруживается в конкретной практике. Перед вами книжка стихов отца Андрея Спиридонова, и оба слова, «стихи» и «отец», представлены в ней в полноте своих значений, не изъязвленные ржавчиной подмен.
Потому что в творчестве, любом, участие принимают самые разные силы и материи, их сущность и связи до конца не постижимы, для удобства мы зовем их талант,горение, вкус, индивидуальность. Но когда произведение искусства завершено, и мы хотим дать ему определение, естественнее и проще всего назвать его именем художника. Мы говорим: очень тютчевское, венециановское, мусоргское. Это значит, что вещь несёт в себе и наглядно передаёт нам содержание сотворившей её или повлиявшей на неё личности. Не именно знания или культуру, а весь жизненный опыт в целом, каким-то образом претворившийся в слова, мазки и нотные строчки. Любовь, злобу, характер, судьбу. И веру тоже. Не религию, а веру. Как не благотворительность, а жалость. Как не философию, а надежду. Вероучение чуждо лирике, но личная вера родна ей так же, как влюблённость или любовное страдание.
Это что касается стихов. А что их написал батюшка, то, кто глубже, чем он, погружён во все эти и прочие человеческие проявления, в понимание их, в
сочувствие? В повседневные координаты священнического мира.
