3
ПРЕДИСЛОВИЕ
1.
Обсуждать поэзию, формулировать, что она такое, – гиблое дело. Поговорить
о ней бывает приятно и всегда пожалуйста – но с тем же успехом. Причина в её
абсолютной, ничем не ограниченной свободе. «Затем, что ветру и орлу и сердцу
девы нет закона». Даже обращаясь с этой максимой как с навсегда равной себе и
навеки оттиснутой на бумаге и в памяти, мы бессильны перед её своеволием,
готовностью себя умалить; превознести; поверить в себя, как в Священное Писание;
отказаться от себя, как от пустой болтовни. Отнять у поэзии свободу нельзя, так же,
как её выбор и порядок слов, получающие статус неотменимости. Как звук, как
вместилище звука – словарь. Как саму поэтическую гармонию.
Но человек, наделённый даром такую гармонию через слова распознавать или
словами создавать, хочет поэзией ещё и нечто высказать. Важное для него, хотя ей
внеположное. Нечто смысловое, поскольку это речь, и афористичное, поскольку
стихи. То есть по своей, стихослагателя, воле подвергнуть свободу поэзии угрозе
ущемления. Направить ветер и орла и девичье сердце туда, где он откуда-то знает им
самое место. Единственное. Чтобы его намерение не выглядело капризом, а наши
рассуждения слишком схоластическими, представим себе ситуацию вполне
реальную, а именно, что наш поэт – священник. Причём жанр его поэзии не
специфические «духовные стихи», а лирика. Такая, какую, к примеру, сочиняли
каноник собора Святого Павла Джон Донн или аббат Дю Белле.
Очевидно, что священник не может не проповедовать, не нести Божие слово
людям – это одна из первых его обязанностей. Но для облечённого саном клирика
Божие слово неразрывно с церковной догмой. Свобода же внутри догмы – это
парадокс для упражнения в красноречии на Панурговых диспутах. Ещё очевиднее,
что он не может согласиться со свободой вихря или птицы применительно к
человеческой природе. Тем более идеализировать сердечные порывы юных девиц.
Противоречие кажется неразрешимым.
Как из всего, что
кажется
, выход обнаруживается в конкретной практике.
Перед вами книжка стихов отца Андрея Спиридонова, и оба слова, «стихи» и «отец»,
представлены в ней в полноте своих значений, не изъязвленные ржавчиной подмен.
Потому что в творчестве, любом, участие принимают самые разные силы и материи,
их сущность и связи до конца не постижимы, для удобства мы зовем их талант,
горение, вкус, индивидуальность. Но когда произведение искусства завершено, и мы
хотим дать ему определение, естественнее и проще всего назвать его именем
художника. Мы говорим: очень тютчевское, венециановское, мусоргское. Это
значит, что вещь несёт в себе и наглядно передаёт нам содержание сотворившей её
или повлиявшей на неё личности. Не именно знания или культуру, а весь жизненный
опыт в целом, каким-то образом претворившийся в слова, мазки и нотные строчки.
Любовь, злобу, характер, судьбу. И веру тоже. Не религию, а веру. Как не
благотворительность, а жалость. Как не философию, а надежду. Вероучение чуждо
лирике, но личная вера родна ей так же, как влюблённость или любовное страдание.
Это что касается стихов. А что их написал
батюшка
, то, кто глубже, чем он,
