6
Андрей Спиридонов облегчает нам задачу составления его поэтической
генеалогии, своих предков он объявляет открыто. Первым – ожидаемо – Пушкина.
Но отнюдь не того хрестоматийно «простого», которого нет и не было на свете. А
настоящего, многоуровневого, то отдаляющегося вместе с временем, то
проясняющегося новыми смыслами, таинственного даже грамматикой: «Неведом
Пушкин. Нет к нему возврата... Неведом стиль... Неведом слог... Господи, не
приведи / В соблазн искусного плетенья / Простейших фраз, ведь их обитель /
Сокрыта сном. Там лишь метели. / Там
станционен
был смотритель» (курсив мой –
А. Н.
).
Тютчев и Фет присутствуют в горько саркастическом стихотворении
(открывающимся фетовской строчкой) также не в обрамлении своих общеизвестных
строк, а: «И Тютчева огни, и насекомых Фета – / В музейный файл-ячейку – под
номер и пароль». И конечно, в оправданном присвоении тютчевского «Се чёрно-
жёлтый свет! Бегите, иереи!».
Мотив России, гибнущей и жертвенной, восходит к Блоку: «Поле ли то
Куликово, / Русская ль эта земля, / Что это значило слово, / В чём была сила твоя? /
Ворон над полем осенним / Кружит невидим – и рад / Выклевать очи последним / Из
нарождённых солдат».
Из предшественников в ХХ столетии предпочтение, судя по упоминанию
«клеевидного», отдается Мандельштаму перед Пастернаком: «Этот век навсегда
разделил / Позвонков клеевидную связь, / Мандельштама юродивый пыл, /
Пастернака чернильную вязь».
Включение перевода «Осени» Рильке должно свидетельствовать о
пристрастии к поэзии сдержанного трезвого тона – так же как процитированный
Ходасевич («Забыта тяжёлая лира»).
К «серым шинелям» примыкают ссылки на Лермонтова и Цветаеву: «Когда от
крови в Дагестане / В полдневный жар земля жирна, / И павших в лебедином стане /
В миру забыты имена». На него как боевого офицера, кавказского ссыльного,
убитого, как будто казнённого (в другом месте в схожей роли выступает Гумилёв), –
на неё как воспевшую Белое движение.
Особой, трогательной привязанностью отмечен старший, молодым погибший,
современник – Николай Рубцов: «Где созерцания печаль / Строка забытая Рубцова».
Но чаще всех, не меньше десятка раз, появляется Георгий Иванов, по-
видимому, любимый поэт Спиридонова. Приведём – за многоцелевые аллюзии –
четверостишие: «Выбирай Парижа ноту, / пепел, «Часослов», / за решеткой той –
свободу. / Имя – Гумилёв». За что любимый? По моей догадке, за предельно
безжалостную оценку себя и общепринятых ценностей. За максимальную энергию
исповедальности, без оговорок, без самоправдания – словно бы постоянное
предстояние на последнем суде. За «каплю жизни, каплю света», которой он при
этом дорожит всеми оставшимися силами души.
4.
Понятно, что тематически (в той степени, в какой эта характеристика
применительна к поэзии) книга стоит на фундаменте сочинений, определяющих
духовную – во всех смыслах, начиная с технического – реальность как конкретного
верующего, так и церкви в целом. От Священного Писания до богослужебных
требников. И здесь необходимо вернуться к сказанному в первой главке. Для
верующего нет разницы между усвоенным из вероучения и найденным
самостоятельно. Всё равно: приёмами личного богословия или озарениями
