Заявление миссионерского отдела Челябинской епархии о деятельности религиозной группы В. А. Крашенинниковой и ложном почитании отрока Вячеслава Крашенинникова

«Проповедуй слово, настой во время и не во время, обличай, запрещай,
увещевай со всяким долготерпением и назиданием. Ибо будет время,
когда здравого учения принимать не будут, но по своим прихотям
будут избирать себе учителей, которые льстили бы слуху;
и от истины отвратят слух и обратятся к басням». (2 Тим., 4: 2-4).

Миссионерский отдел Челябинского епархиального управления Русской Православной Церкви с глубоким прискорбием и тревогой констатирует растущее в Челябинской области и России религиозное почитание скончавшегося почти 15 лет назад чебаркульского школьника Вячеслава Крашенинникова (1982 — 1993), объявленного некоторыми средствами массовой информации уже и «пророком», и «святым», и «блаженным», и даже «великомучеником». Совершаются паломничества к его могиле, причем земля, взятая с нее, используется в магических, отвергаемых Православной Церковью, ритуалах; написаны акафист и соответствующая икона. Таким образом, создаются предпосылки формирования в Челябинской области нового культа, кощунственно использующего православную обрядность и эксплуатирующего естественное человеческое стремление к надмирному, горнему.

Известность к мальчику, именуемому не иначе, как «святой отрок Вячеслав», пришла после издания его матерью В. А. Крашенинниковой книги воспоминаний, озаглавленной «Чудеса и предсказания отрока Славика», и ряда других книг, в настоящее время к несчастью распространяемых и через сеть церковных лавок. Эти книги достаточно широко рекламируются, как «православные»; некоторые из них даже имеют благословения, полученные обманным путем.

С совершенной убежденностью можно констатировать: писания В. А. Крашенинниковой и людей ее круга, посвященные «отроку Вячеславу», никакого отношения к Православию не имеют. Покойный Вячеслав Крашенинников, в понимании Русской Православной Церкви, не являлся ни пророком, ни мучеником, ни святым. Высказываемые им суждения о религиозных истинах могут восприниматься серьезно только в контексте отношения к ним взрослых и духовно заблудившихся людей — людей, очень часто преследующих корыстные, далекие от подлинной религиозности цели. Мы же «должны быть особенно внимательны к слышанному, чтобы не отпасть». (Евр., 2: 1).

Нам понятна и близка скорбь матери, потерявшей совсем юного сына. Но, понимая и разделяя эту скорбь, мы с горечью констатируем, что последующие ее действия, направленные к возбуждению общественного мнения и почитанию покойного ребенка как святого, не соответствуют церковному вероучению и церковной практике канонизации и почитания святых.

Миссионерский отдел свидетельствует о высокой духовной опасности культа, формирующегося вокруг покойного Вячеслава Крашенинникова и мимикрирующего «под Православие». Причину появления такого культа мы усматриваем прежде всего в славолюбии, в необузданной человеческой гордыне, в стремлении выделиться среди себе подобных особой близостью к Богу, причастностью к каким-то сверхчеловеческим возможностям, способностям и тайнам. Но это путь, ведущий к погибели, ибо «только смиренных возвышает Господь» (Пс., 146: 6), сказавший о Себе: «Я кроток и смирен сердцем» (Мф., 11: 29).

Не в религиозном поклонении нуждается покойный мальчик, легкомысленно объявленный Божиим угодником, а в усердной молитве – прежде всего, в молитве о нем матери.

Православная церковь в своем предстоянии пред Престолом Божиим поминает всех своих чад, от века почивших. С древних времен все угодники Божии до момента канонизации поминались только во время совершения панихид и заупокойных литий. Лишь факт канонизации позволял служить им молебны и акафисты. Только далекие от Церкви люди могут, подобно представителям группы В. А. Крашенинниковой, столь грубо пренебрегать этим многовековым опытом молитвы.

Православная Церковь всегда будет молиться о вразумлении заблудших и об упокоении души скончавшегося от болезни отрока Вячеслава.

Итак: дабы избежать соблазна и уклонения от Истины полезно вспомнить слова апостола Павла: «Непотребного пустословия удаляйся; ибо они еще более будут преуспевать в нечестии, и слово их, как рак, будет распространяться… Пребывай в том, чему научен и что тебе вверено, зная, кем ты научен… Будь бдителен во всем». (2 Тим., 2: 16-17; 3: 14; 4: 5) и «Негодных же и бабьих басней отвращайся, а упражняй себя в благочестии». (1 Тим., 4: 7).

Данный спор все-таки носит более идеологический, чем сущностный характер. Обсуждение реальных проблем, имеющих место быть в современной литургической жизни нашей Церкви, отходит на задний план, а самым важным представляется именно охранительная позиция защитников «синодальной» традиции, либо, напротив, защита самого принципа частого причащения. Кроме того, спор тут же переходит на личности и, в особенности, на личностях и концентрируется, благо, что эти люди, будучи покойными, уже не могут на данную критику ответить. В особенности достается приснопоминаемому протопресвитеру Александру Шмеману. Почему-то не рискуя вступить в серьезную дискуссию с его основными литургическими идеями, критики оттачивают свои полемические клинки на его личном благочестии, приводят цитаты из дневников о. А. Шмемана, обвиняя его в нарушении постных дисциплин, курении и т.д. Полемика получается довольно странная, напоминающая своего рода публичные разносы-доносы советских времен, когда какой-либо общественно-культурный деятель начинал подозреваться в мировоззренческой неблагонадежности и личном не соответствии высоким принципам партийной морали. Да, личность о. Александра является не простой, но кто из нас без греха, кто столь высоконравственен в личном благочестии, тот пусть и продолжает метать в него камни, тогда как по существу речь должна вестись совсем о другом.

Совершенно очевидно, что Таинство Евхаристии изобрел вовсе не протопресвитер Александр Шмеман, равно и не протоиереи Александр Афанасьев или Иоанн Мейендорф, которых «наши охранители» вместе с о. Александром Шмеманом любят подозревать в сугубом модернизме. Таинство Причащения установлено Самим Господом нашим Иисусом Христом на Тайной вечере и является главным Таинством Церкви, средоточием духовной жизни, одним из основных источников благодати. На безусловную необходимость участия верующих в этом Таинстве указывает сам Господь: «Иисус же сказал им: истинно, истинно говорю вам: если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни» (Иоан.6:53) Да, практика регулярности или частоты Причащения и подготовки к таинству в разные века бывала разной. Первые христиане могли причащаться каждый день и уж явно не вычитывали «Последование ко святому причащению», поскольку его тогда еще не существовало, а большинство русских христиане в 19 веке причащалось раз в год, постясь неделю и вычитывая всевозможные каноны и акафисты. Из этого вовсе не следует, что синодальные правила 19 века явились раз и навсегда единственной установившейся нормой. Однако утвердившаяся в 19 веке традиции до сей поры пленяет умы даже и современных христиан. Вот, что пишет в журнале «Благодатный огонь» один маститый священнослужитель.
«В наших местах усердные христиане причащались каждый пост, в Великий два раза, на первой и страстной седмицах. Старые и больные из них брали у священника благословение «не выходить из шести недель», то есть причащаться каждые сорок дней. Естественно, причащение предварялось недельным говением, включающим пост (постом – усиление его), стоянием всех церковных служб (конечно, по возможности), чтением Священного Писания и святоотеческих творений, помогающих испытанию совести, и как итог – исповедь и правило».

В общем-то ничего удивительного в том нет, что сложившиеся в синодальный период традиция воспринимаются как некое правило и образец. Но они и должны быть именно правилом и образцом, а не мертвой буквой которая грозит подавить духовную свободу. Любителям благочестия синодального периода нашей истории стоило бы задуматься над следующим вопросом: если в предреволюционной России в духовном плане было все так хорошо и большая часть православного народонаселения с великим благоговением постилась перед ежегодным причащением, а сверх того из великого же благоговения перед Страшными Христовыми Тайнами причащаться уже не дерзала, то почему вообще оказалась возможна революция и столь масштабное сокрушение православных святынь? Разве из-за большого народного благочестия и благоговения? Не из-за того ли как раз, что русский народ в предшествующий революционным потрясениям период перестал причащаться и ценить это великое Таинство, перестал понимать, что такое Литургия, а если и причащался раз в год, то в подавляющей массе — из-под палки, для галочки? И тому есть много воспоминаний и свидетельств современников дореволюционной и послереволюционной России.

Церковь и ее члены без Евхаристии рискуют быстро превратиться в чисто формальное собрание, занимающееся обслуживанием религиозных нужд населения. Крестинами, отпеваниями, освящениями, а не преображением, исцелением больного грехом человека. Это-то как раз и осознали многие из оказавшихся в эмиграции православных русские людей. Собственно, заслуга того же протопресвитера Александра Шмемана в том и состоит, что в условиях эмиграции, в окружении представителей западного христианства он смог осознать и в своих книгах сформулировать то, что Евхаристия была и есть основа жизни Церкви. Мы уже сказали о том, что это понимание ранее утрачивалось. До сих пор среди православных найдутся и те, кто считает, что главным в жизни Церкви является водосвятный молебен с акафистом. В XIX веке Мотовилову пришлось придти к самому преп. Серафиму Саровскому, чтобы из его уст, наконец, слышать, что цель христианской жизни заключается в стяжании Духа Святого. Действительно, понадобилось совершиться революционным потрясениям в России, чтобы многие русские православные осознали величие Таинства Причащения и стали причащаться намного чаще, чем в былые как будто безмятежные дореволюционные годы.

Конечно, в опасениях относительно утраты благоговения есть своя правда и всякая механистичность по отношению к Таинствам к добру не приведет. Однако Таинство Евхаристии не есть некое застывшее формальное начало в Церкви. Это Таинство осуществляется через покаянное живое и личностное общение с Самим Христом и требует от всех нас, верующих во Христа, именно живого, жертвенного, любовного отношения. Священник же, от которого столь многое зависит в плане созидания этого Таинства Церкви, по отношению к другим людям тем более не может быть формалистом или проводником какой бы то ни было групповой идеологии. Священник должен служить тому, чтобы живой человек приходил к живому Христу Спасителю. Для этого служащий священник должен вникать в конкретного человека, молиться о нем, думать, брать на себя труд и ответственность, а не грести всех под одну гребенку только частого или только редкого причащения. Фарисейский дух формализма, к сожалению, легко получает здесь распространение, поскольку, возложив на человека бремена неудобоносимые, легко отсечь желающего причащаться и он уже не в состоянии докучать, скажем, до следующего большого поста, поскольку ему сказано, что раньше — «ни-ни». Думается, что за страхом перед «частым» причащением у некоторой части нашего духовенства скрывается подсознательные опасения слома некоторых формальных принципов допуска к Святому Причащению, а, значит, и – страх перед большим утруждением себя в реализации настоящей любви, а не фарисейского формализма.
Ведь, казалось бы, чего проще: «неделю не постился, к Чаше не подходи», «на вечерней службе не была, не подходи», «к началу общих молитв исповеди кто опоздал, не походи!» — и тогда уже часть людей отсечена, проблем не доставят, «кобыле легче», а ты сам выглядишь защитником и охранителем великой святыни от недостойно на нее покушающихся. А если кто пришел в первый раз и еще о молитвах исповеди ничего не знает? А если пришла мама пятерых детей, которая в принципе не может быть на вечерней службе или пришел тяжело больной человек или кто-то, у кого в этот момент тяжелое душевное состояние? Разве эти люди не нуждаются в том, чтобы их приняли, не согласно букве правил, но согласно духу любви Христовой? Или «нельзя исцелять в субботу»?

Если проанализировать большинство исповедей современных прихожан, то мы увидим, что средний кающийся прихожанин просто затерроризирован проблемой «достойной подготовки» к Причащению. Отсюда, основным предметом исповеди становится рефлексия на тему «батюшка, я все каноны вычитать не успел», «батюшка, у меня желудок больной, я не могу долго поститься, я вчера молочко ела, можно ли мне причащаться?» И так далее и тому подобное. Доходит до того, что некоторые вполне верующие люди и вовсе перестают подходить к чаше, потому что, прочитав или услышав о том, что поститься перед Причастием надо не меньше недели, не в состоянии это исполнить, потому и не дерзают. И, фактически, по явному недоразумению отлучая себя от Церкви. Кроме того, столь чрезмерный акцент на формальной стороне подготовки к Причащению способствует тому, что необходимость борьбы с реальными грехами отодвигается на задний план или вообще подменяется ожесточенной и, по сути, фарисейской борьбой за не вкушение молока или вычитывание всех канонов.

Вступая в борьбу с духом либерального протестантизма, который, как нам кажется, грозит проникнуть в нашу церковную ограду, мы почему-то не замечаем иного духа, который уже давно стремится укорениться здесь же — духа фарисейского лицемерия. Повторюсь, что по моему глубокому убеждению дело не в окончательно на все века зафиксированной традиции частого или редкого причащения, но дело в живом отношении каждого кающегося и самого священства к этому Таинству, в определенной покаянной динамике, в духовном развитии. Если человек только пришел в храм и делает первые шаги, к нему нужно особенно внимательное отношение и нужно внушить ему, что без этого Таинства нет христианской жизни и пусть он начнет хотя бы раз в месяц причащаться. Если через какое-то время этот же человек спрашивает нельзя ли ему Великим Постом причащаться несколько чаще и священник, советуясь с собственной совестью, не находит для этого препятствий, то почему бы и не благословить? Если прихожанин ведет активную сознательную жизнь, читает святоотеческую литературу, всерьез кается и молится, постится и просит благословить ему еженедельное причащения, то почему же ему этого нельзя? На каком основании? Но если священник видит, что его подопечный настроен легкомысленно, формально, в его поведении есть нетрезвые или «прелестные» моменты, то, тогда, конечно, вправе притормозить, охладить чрезмерный пыл, не благословить чрезмерно частое и не благоговейное причащение. Но все это можно осуществить только в живом общении с человеком, а не через формальное применение к нему того или иного правила. Из своей же пусть и скромной, но уже более чем десятилетней священнической практики, могу заметить, что не знаю случаев, когда редкое причащение дает благодатные положительные результаты. Или я о них просто не ведаю, Господь мне не открыл. О действительно благодатных, исцеляющих, преображающих человека вследствие регулярного причащения случаях мне известно и я тому свидетель. Да, благоговение необходимо и за него надо бороться с самим же собой изо всех сил. Да, Причастие это не таблетка для здоровья и всякая механика здесь вредна и даже может быть опасной для жизни, о чем и говорит св. апостол Павел (см. 1Кор.11:29). Но все же главное условие для Причащения — покаяние. Можно неделю попоститься и все каноны прочитать, но если скажешь в сердце своем «Я готов!», то тогда лучше и не подходить к Чаше. Я не думаю, что все современное православное священство как один является образцом подготовки к Таинству Причащения и каждую Литургию служит, попостившись всю неделю и всегда вычитав все каноны до единого. Боюсь, что эта далеко не всегда так. А если мы сами не всегда являемся здесь образцом пред Богом, то почему же так легко возлагаем на других бремена неудобоносимые? К чему здесь-то тогда двойные стандарты? Не услышим ли и мы тогда от Самого Христа те обличения в фарисейском лицемерии, которые столь ясно звучат в Евангелии? Здесь как раз и видна своего рода именно фарисейская логика, которая стремится маскироваться под эдакий религиозный охранительный патриотизм. А разве евангельские фарисеи не были ярыми израильскими патриотами и религиозными консерваторами?

Поэтому не удивительно, что данный спор о частом или редком причащении носит надуманный или идеологизированный характер. Те, кто всерьез вовлечен в него, стремятся все свести только к какому-то одному принципу (или частое или редкое!), подозревая своих оппонентов в разрушительных для Церкви намерениях, забывая при этом, что Церковь есть живой богочеловеческий организм, а не одна только застывавшая на все времена форма. Или Евхаристия была и будет основой жизни Церкви, или мы вообще можем престать быть Церковью и в Церкви быть. Можно сказать и более того. Сам мотив «охранения Таинства» от посягательств причащающихся вряд ли является вполне евангельским. Да, сказано, «не давайте святыни псам», но псы и не приглашаются к участию в этой великой Трапезе Господней. Ведь на самом деле приглашаются все, ибо сказано самим Господом о евхаристической Чаше: «И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов» (Матф.26:28). Сам Христос в Евангелии никого не отталкивает из приближающихся к Нему. Тем самым Он идет на определенный божественный риск. Вся полнота святыни в Евангелии помещена в гущу жизни, и Господь вовсе не говорит: вот вам Моя святыня, охраняйте ее, спрячьте ее, берегите ее как зеницу ока, чтобы никто недостойный не коснулся ее… Нет, скорее, напротив, Господь посылает своих учеников «как овец среди волков», посылает с той целью, чтобы Церковь распространялось всему миру, а стало быть, чтобы распространилось и Таинство Евхаристии. А вовсе не для того, чтобы возможность Причащаться была как можно лучше спрятана и замаскирована. Если бы Христос исходил из чисто «охранительной» позиции к заповеданному Им Таинству, то, наверное, практика его совершения очень быстро превратилось бы в своего рода тайную мистерию для немногих посвященных, которые благодаря особым подвигам, трудам и знанию, наконец, стали бы достойными этого Таинства. Евхаристия тогда непременно стала бы мистерией Священного Грааля, тем, чего до сей поры ищут оккультные любители всего особо таинственного, не замечающие, что уже две тысячи лет искомый ими грааль является Таинством Церкви, которое каждый день может совершаться в каждом православном храме.

Здесь заметим также, что при установлении Таинства Евхаристии, на Тайной Вечере не все из допущенных к Причащению были достойны. В осуждение причащается Иуда. Именно после этого, как говорит евангелист, в Иуду вошел сатана (Иоан.13:27). Почему-то Сам Христос допустил совершится тому, чтобы Иуда непосредственно вкусил евхаристической трапезы, не остановив его под тем предлогом, что он дерзает причащаться недостойно? Из этого, конечно, не следует, что современный священник должен без разбора допускать до причащения всех явных и не явных Иуд, но если задуматься, что перевешивает на чашах весов правосудия Божьего — охранительное стремление «защитить» Христову святыню или раздать эту святыню, как можно большему числу уверовавших людей, то здесь нам, священству, есть над чем подумать. То есть для чего Церкви дано Таинство Евхаристии — чтобы только хранить и охранять его от недостойно посягающих? — или для того, чтобы хлеб Христов был преломляем как Его Тело и раздаваем всем верующим для их освящения и спасения? Не это ли и является целью существования Церкви? При осуществлении этой цели Церковь, как Тело Христово, и не может быть чем-то герметичным, раз и навсегда замкнутой в своих священных границах. К примеру, кто-то переступает порог Церкви и навсегда остается в ней, становится Церковью, неотъемлемой частью Ее богочеловеческого организма, а кто-то, побыв какое-то время в Церкви, даже и причащаясь регулярно, потом вдруг отпадает от Церковного единства, грешит, перестает причащаться и тогда оказывается попираем диаволом и миром сим, не смотря на то, что еще недавно подходил к Чаше и был носителем святыни. И в этом тоже есть тайна промысла Божьего и свободы человеческой личности. И если, по видимому, Сам Бог, порой, идет на определенный риск, даруя полноту благодати нелицеприятно, согласно самой попытке движения пораженного грехом человека навстречу Ему, Спасителю, то почему же «современные охранители» дерзают так легко распоряжается и решать, кому причащаться, а кому нет, в большинстве случаев просто слепо прилагая к человеку ту или иную формальную букву церковных правил? Может быть, прежде всего, потому, что, как недавно заметил один журналист, если ты хоть что-то пытаешься делать, то ты – модернист, а если тебе лень что-либо делать, то ты – консерватор?

Что, тогда, для нас Церковь, и чем является Таинство Причащения? То, что столь беззащитно и ущербно — так, что нуждается в заботливом охранении и сбережении, или то, что явилось Кровью Христовой, первоначально истекшей с его Пречистого Креста для того, чтобы исцелить человека от греха, утолить ничем более не утоляемую жажду? Если верно последнее, то дело не в формальном принципе частого или редкого причащения, но в том, чтобы современная Церковная жизнь строилась бы так, дабы не один из малых сих, верующих во Христа, в принципе бы не оказался надолго чужд этому Великому Таинству.

Но прежде, чем поговорить об этом несколько более подробно, остановимся на многосерийном фильме Н. Досталя «Завещание Ленина». Видно, что за этим фильмом стоит труд серьезного прочтения и осмысления жизни и творчества В. Шаламова. Вообще же творчество этого писателя является ключевыми для понимания советской жизни так называемого «лагерного» ее периода. Будь один «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына и не будь «Колымских рассказов» Шаламова, наше знание о той эпохе было бы неполным. При чем, личность самого Шаламова, его характер являются далеко не простыми, не однозначными. Большой творческой удачей автора фильма «Завещание Ленина» является то, что этого болевого стержня, этой своего рода загадки личности Шаламова режиссер не пытается миновать, но как раз и строит фильм на попытке рассказать историю жизни писателя-лагерника: с вологодского детства и до кончины в режимном московском доме для престарелых. Перед нами человек сделавший целью своей жизни поведать всю правду о сталинских лагерях — именно внутреннюю правду о зеках и охранниках, правду реалистичную и беспощадную, — и вполне осуществившим эту цель. Правда Шаламова, действительно, беспощадна: лагерный опыт, по мнению автора, является отрицательным для любого человека, он грозит нравственным развращением, этот опыт может убить человека не только физически, но нравственно.
В свидетельстве самого Шаламова, при этом, есть одно «но», которое
парадоксальным образом не обесценивает это свидетельство, а в какой-то степени даже и усиливает. Шаламов осуществляет свою писательскую деятельность с холодным и взвешенным желанием мести по отношению к тем, кто этот лагерный ад, это «завещание Ленина» на земле задумал и осуществлял. Шаламов выступает в роли пристрастного судии, который анализирует и изображает этот лагерный мир, согласно законам и парадигмам самого этого мира, не дистанцируясь от него, но осуждая его именно изнутри. При этом автор «Колымских рассказов» является, если не атеистом, то, скажем, обожженным полярным холодом агностиком. Бог для Шаламова подобен расшалившемуся ребенку, который легко ломает собственные игрушки, или, не задумываясь, помещает их в непригодные для существования условия. Такой игрушкой провидения, с точки зрения Шаламова, оказывается сам человек. Для предрасположенности к такого рода взгляду на мир у Шаламова были определенные причины. Это и его отец-священник, большой либерал по убеждениям, о котором сам Шаламов в своих воспоминаниях, в частности, пишет, что он сам никогда не видел, чтобы отец молился. Впрочем, это отдельная тема. Важно то, что свидетельство Шаламова о лагере реально соотнесено именно с материалистическим гуманизмом. Он судит лагерь и советскую власть не с иных нравственных позиций, он не является здесь, к примеру, в чистом виде христианином, он судит советский мир, согласно нравственным основам, декларируемых и заданных именно этим миром. И для этого мира нет надежды и нет пощады, в нем негде спастись, нет нравственной отдушины, в лагерном мире Шаламова нет возможности катарсиса, преображения. Или, иначе говоря, смерть есть и она всеобъемлюща, тогда как нет воскресения. Как пелось в одной из песен Б. Окуджавы «и в суете тебя сняли с креста, и воскресенья не будет». Правда, стоит заметить, что возможность иного мировоззрения, иной основы Шаламов допускает и говорит о том, что единственными, кто в лагере оставался нравственно тверд, были так называемые «религиозники», т.е. прежде всего, христиане различных конфессий. Отдавая им должное, Шаламов сам, в своем свидетельстве о сталинских лагерях остается как будто вне спасительного ковчега Церкви, продолжая сводить счеты с химерической лагерной вселенной, будучи один на один с ней, во мраке своего отчаянного гордого одиночества.
Все вышесказанное вовсе не означает, что тем самым возможно нравственно судить и осудить самого Шаламова, речь идет вовсе не об этом, Бог ему судия, но очевидно, что рассказы самого Шаламова, а также и фильм Н. Досталя, несколько тривиально, но по смыслу точно, названный «Завещание Ленина», выносят всей этой ленинско-сталинской системе окончательный нравственный приговор. Система эта изначально нравственно мертва и легко уродует человека и физически и духовно, перемалывая в жерновах исторических и социальных сдвигов, которые сама же эта система и ее конструкторы, в свое время запустили. Можно отдавать должное величию и могуществу сталинского колосса (а это ныне становится все более модным), но то, что это величие в долгосрочной перспективе оказалось эфемерным, это также вполне очевидно. То, что в идеологической основе советского строя лежит явное богоборчество, пожалуй, не требует дополнительных доказательств, отсюда с точки зрения христианской и не удивительно, что такого рода безбожный молох оказался не столь уж долговечным.
Возвращаясь к фильму Балабанова «Груз 200», заметим, что это тоже своего рода осуществившееся «Завещание Ленина», только уже позднего закатного советского периода. Сюжетной основой фильма, как следует из титров, является вполне реальная история. В провинциальном промышленном городе Ленинске (название, надо думать, не случайное!) действует маньяк, который, одновременно, является начальником городского отделения милиции. Милицейские погоны позволяют этому персонажу до определенного момента осуществлять свою деятельность совершенно безнаказанно и в каких-то фантастическо-извращенных формах. Фоном всему происходящему изуверству служит провинциально-промышленный пейзаж, личины членов черненковского политбюро в телевизоре, а так же, что ни маловажно, музыкальные хиты того времени, типа — «В краю магнолий» или «На маленьком плоту». Все это создает вполне узнаваемый колорит предперестроечных времен, который при взгляде на то что творит «ленинский» маньяк в погонах начинает отдавать явным сюрреализмом, чем-то из области изобразительных рядов Иеронима Босха или хотя бы Сальвадора Дали. Однако похождениями этого позднего советского маньяка этот фильм не ограничивается. Косвенным образом, как будто случайно из-за поломки автомобиля в историю с маньяком оказывается замешен преподаватель атеизма из Ленинграда. По ходу фильма с ним вступает в диспут о Боге весьма колоритный персонаж (роль принадлежит актеру Серебрякову), которого позже ошибочно приговаривают к расстрелу за одно из преступлений совершенных все тем же милиционером-изувером. В споре на тему о существовании Бога профессиональный атеист выглядит явно бледно. Однако в финале фильма последнее слово остается все-таки за ним. Став невольным свидетелем происходящих беззаконий и не нашедший в себе мужества хоть как-то противостоять (что в конце-концов служит осуждению и расстрелу невиновного), недавний атеист, по возвращении в Ленинград, приходит в храм и просит совершить над ним обряд крещения. Очевидно, что здесь режиссер констатирует полное мировоззренческое поражение атеизма как такового. Столкнувшись с жутковатыми химерами советской жизни, порожденными идиотизмом безбожного существования, атеизму совершенно нечего противопоставить разверзшейся нравственной пропасти, кроме жалкого набора марксистско-ленинского цитатника да вульгарной пьянки.
Ленинские принципы жизни, таким образом, берут начала в безумных попытках построения социального рая на земле, для чего требуются миллионные жертвы, и заканчиваются нравственным тупиком так называемого «развитого социализма», где на экранах телевизоров верховная власть глубоко пенсионного возраста еще произносит какие-то речи, а в закоулках провинциальных городов выжившие из ума представители местной власти погружаются уже в какие-то совершенно инфернальные бездны. Что, кстати, еще роднит фильм «Груз 200» с фильмом «Завещанием Ленина», так это ощущение тупика, безысходности. То, что называется катарсисом, в этой системе координат невозможно, не осуществимо, даже не смотря на то, что один из персонажей в конце фильма бежит принимать крещение в храм. Можно сказать, что, если у Пушкина мы находим безумный пир во время чумы, то мир «Груза 200» это безумная дискотека уже после чумы.
Несомненно, что подобного рода изображения советской действительности являются более чем мрачными, говорят о некой болезненности сознания и вообще рождают некую тенденцию чрезвычайно критического взгляда на все советское. Самая эта тенденция, в свою очередь, неизбежно вступает в полемику, в противоречия с другой тенденцией, которая, напротив, стремится видеть в былом советском могуществе положительные начала. Естественно, что определенная ностальгия по советскому прошлому среди части старшего поколения имеет свои причины, однако осмелюсь полагать, что речь идет все-таки о разных вещах. Реальная жизнь, как правило, сложнее различных, в том числе и идеологических схем, реальная жизнь осуществляется прежде всего в реальных людях, и советский человек, особенно в первые послереволюционные десятилетия это, прежде всего, русский человек, человек, воспитанный тысячелетней культурой православия, с колоссальным запасом прочности и великой жертвенностью, с большим терпением. И все успехи, все могущество былой советской империи имеет смысл объяснять именно этими качествами и жертвами русского человека, а вовсе не выдающимися человеческими или полководческими достоинствами того же товарища Сталина с его приспешниками, равно и безбожная марксистско-ленинская идеология здесь также не при чем. Плоды этого безбожия очевидны. Хрестоматийной установкой этой идеологии являлась идея о том, что для построения коммунизма необходимо построение его материальной базы и воспитание нового человека. Материальная база в то время кое-какая была. Танков и тракторов хватало. Однако та былая система воспитала такого человека, который с перестройкой и демократизацией так активно включился в передел все той же материальной базы, что вместо коммунизма почему-то произошел откат к дикому капитализму. Впрочем, все это тоже общеизвестно. Все тот же воспитанный коммунистической идеологией «новый» человек оказывается весьма хищнически и корыстолюбиво настроен, так что даже и получает в народе парадоксальное именование «нового русского». Вероятно, что на уровне уже не материальном, а человеческом, духовном этот тип человека и есть главный итог кровавого коммунистического эксперимента. Сюжет фильм «Груз 200» не слуайно разворачивается именно в середине 1984 года, в преддверии дел перестроечных. Безусловно, что краски в этом фильме, что называется, сгущены, но та крайняя болезненность сознания, которая присутствует в этом фильме, как мы уже заметили, есть смертельная и тяжелая болезнь именно атеистического миропонимания, и если быть до конца честными, то, очевидно, что ни к чему другому явное безбожие и не может привести, ведь сам Господь в Евангелии говорит: «Без Меня не можете делать ничего» (Иоан. 15:5), а еще в ветхозаветной «Псалтыри» царь Давид изрек: «сказал безумец в сердце своем: «нет Бога». Развратились они и совершили гнусные преступления; нет делающего добро» (Пс.52:2).
В заключение повторю, что возможность развала и распада советской системы оказалась предопределена нравственной ущербностью самой системы. Поэтому наивно всерьез полагать, будто СССР развалился или случайно, путем сговора нескольких правящих лиц, или только благодаря подрывной деятельности западного империализма, а коммунистическая идеология могла бы рождать одних только Павлов Корчагиных, не имея на другом полюсе своих же трудно уловимых Чекатило. Собственно, и политическим развалом Союза занимались так называемые «прорабы перестройки», которые по своему происхождению, статусу и мировоззрению были неотъемлемой частью самой советской системы. Здесь необходимо упомянуть, что для идеологического оправдания развала была запущена компания по превозношению западного образа жизни и очернению, как советского, так и вообще исторического, в том числе и православного прошлого. Что, конечно, рождает противодействие, которое прежде всего выражается в попытках представить былое советское прошлое в более приятном свете. Понятно и то, что очернение нашего прошлого до сей поры в чести и у современных либералов, им, конечно, на руку все, что только можно представлять в черном свете, они и стараются внедрить в сознание современного человека ощущение заведомой порочности собственного исторического прошлого. Очевидно, что данная остановка разрушительна, да и, по сути, лжива. Однако противопоставлять этой тенденции сказки об оклеветанном мудром Сталине, добром дедушке Ленине и вообще счастливом энтузиазме советского человека, исполненного сознанием, что он живет в стране, «где так вольно дышит » – тоже вряд ли разумно, поскольку эта ложь не многим лучше той версии, что все было плохо и только плохо. По сути, и то и другое есть именно идеологические установки, использующиеся с целью манипуляции сознанием. Истина же заключается в ином. С советским периодом история православной России не закончилась, ее история вступила в новый и наиболее трагичный ее период, который даровал вселенскому православию сотни тысяч новомучеников и исповедников Российских. Они и являются цветом нации и солью истории России, в том числе и советского периода. Каких монстров породила сама по себе в узком смысле безбожная идеология вполне показано в таких фильмах, как «Завещание Ленина» и «Груз 200». И еще повторюсь, что главные герои этих произведений в той или иной степени также связаны с самой системой. Герой Шаламова мировоззренчески не является христианином, он, скорее, гуманист-материалист и в молодости связан с троцкистами. Персонаж-маньяк «Груза 200» является представителем властных структур и в фильме его жертвой оказывается юная дочь местного секретаря райкома. Вероятно, и это не случайно. Быть может, автор и хотел этим подчеркнуть, что система начинает пожирать сама себя, попутно еще продолжая уничтожать тех, кто хоть, как-то пытается ей противостоять, как это и происходит с персонажем в исполнении Серебрякова. Да, оба фильма показывают жутковатую правду и, каждый в своем роде, имеют шокирующее воздействие. Да, это вовсе не вся правда о жизни того времени. Эта правда — больная, извращенная, связанная с адскими инфернальными безднами человеческого падения. Теми безднами и теми падениями, о которых знать всякому человеку вовсе не обязательно, порой даже и не полезно, но которые неизбежно настигают человечество, если оно начинает жить той или иной безбожной идеологией. Эти бездны и эти падения в избытке скрывает в себе история Советского периода, и как ее не приукрашай, они будут заявлять о себе своего рода бездушным звериным оскалом, как, к примеру, и происходит в современных фильмах, о которых выше и была речь.

Это, конечно, частный случай, но он демонстрирует проявление мстительности в культуре, которую при этом пытаются подкрепить ссылками на имя Божие, заручиться высшим оправданием. А допустима ли вообще мстительность с христианской точки зрения?

«Мне отмщение и Аз воздам»,— сказано в Священном Писании. Христос и Евангелие, безусловно, не мстительны. Великая русская литература также не мстительна в своих основных мотивах. Представьте себе воспевающего месть Пушкина или мстительного Достоевского. А как же тогда: «И милость к падшим призывал»? Современная же массовая культура часто таит в себе идею мести. Современная демократия — мстительна. Юриспруденция — также. Многие сюжеты Голливуда — сплошная месть. Многое в мировой и нашей внутренней политике также основано на мести. В конце концов, получивший ныне распространение мировой терроризм разве не дышит идей мести, адресованной новому мировому порядку?

Но вернемся к великой русской художественной литературе. Сюжеты, связанные с местью как таковой, здесь не в чести, немного найдется произведений, схожих с «Графом Монте-Кристо» А. Дюма. Для русского человека романтизация мести не характерна в отличие от западного сознания, чье мироощущение, несомненно, было питаемо римским правом — оказавшим, кстати, немалое влияние и на католическое богословие. Идея справедливого воздаяния оказывается здесь определяющей. (Показательно в этой связи, что в большинстве западноевропейских стран ремесло палача не считалось предосудительным. Другое дело в России: у нас никогда профессия заплечных дел мастера не воспринималась как нормальная. Напротив, палач всегда оказывался изгоем, в большинстве случаев вербовался из числа осужденных по уголовным статьям, и зачастую найти действительно квалифицированного палача было трудно. Так, печально знаменитый эксцесс в исполнении смертной казни над декабристами объясняется низкой квалификацией или неопытностью палачей. Это значит, что в предшествующий декабристской смуте период в России успели отвыкнуть от публичных казней.)

Итак, русской культуре, и литературе в частности, месть как положительная основа сюжета долгое время была не свойственна. Конечно, мотивы мести имеют место и у Пушкина, и у Гоголя, и у Лескова. Но она ни в коем случае не является положительной основой литературного произведения — напротив, носители этого побудительного мотива с нравственной точки зрения оцениваются отрицательно.

Вероятно, наиболее ярким воплощением этого мотива, при достаточно положительном отношении к идее мести самого автора, является знаменитый роман М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита», до сей поры вызывающий множество споров и толкований. Идея осуществления мести, или некоего справедливого воздаяния, присутствует в романе с самого начала — с отрезанной головы Берлиоза. Главной же карающей силой, воплощением справедливой мстительности выступает Воланд со своими подручными. Всем, кто оказался виновником злоключений Мастера и его возлюбленной Маргариты, как это говорится в наше время, мало не показалось — именно при содействии нечистой силы. Как, впрочем, и разной крупной и мелкой советской сошке, вольно или невольно вставшей на пути не в меру расшалившейся демонической компании.

Не исключено, что явные мотивы мести питались личными обстоятельствами автора. Далеко не секрет, что Булгакову пришлось много претерпеть от собратьев по перу, от советской литературной критики и конкретно от литературных чиновников, стоявших у руля. Однако со второй половины тридцатых годов кое-что изменилось: многие оппоненты Булгакова сами угодили под набравший скорость каток репрессий, и, что греха таить, Михаил Афанасьевич с супругой восприняли этот поворот с некоторой радостью и удовлетворением — именно как справедливое воздаяние своим недругам и оппонентам. Все образы, связанные с писательским сообществом, похождениями Маргариты в качестве ведьмы и т. д., пронизаны острой сатирой и торжествующей мстительностью. Мало того, в образе главного мстителя Воланда, как это ни тривиально, без труда можно усмотреть черты самого Сталина, и это предположение вполне реалистично. Общеизвестно, что Булгаков имел опыт общения с тираном и даже написал пьесу «Батум» о его революционной юности, а также что под неким магическим впечатлением от личности Сталина находились многие представители творческой интеллигенции — даже и те, кто в принципе не был сторонником советской власти. Возможно, многим поклонникам романа мое предположение покажется оскорбительным, но, повторю, оно имеет реальные основания.

Давно подмечено, что наибольшим литературным блеском и выразительностью обладает именно московская линия романа, тогда как сюжетная линия, связанная с Иешуа Га-Ноцри, схематична и выглядит бледнее. Нравственная сторона этой линии романа и нравственный облик судимого Пилатом проповедника более вторичны и менее убедительны по сравнению с той феерической буффонадой, которую устраивает Воланд с компанией. Что и говорить, месть — одна из сильнейших страстей, и, как мы видим, именно это чувство могло вдохновить автора на создание его шедевра. Таким образом М. А. Булгаков воздавал по заслугам современной ему действительности, призывая для этого на помощь нечистую силу и наделяя главу этой силы определенными реалистическими чертами, которые было с кого писать.

Одна из главнейших проблем романа — бытийное, иерархическое соотношение Воланда с псевдохристом Иешуа. Воланд выглядит убедительней, обаятельней, могущественней, хотя в какой-то степени и вынужден делать оглядку на Иешуа. Есть разные версии и толкования подобного несоответствия. Одна из них та, что линия Га-Ноцри в романе — это осознанное изображение автором некоего евангелия от сатаны, или интерпретация атеистического взгляда на евангельскую историю, или — еще одно возможное понимание — попытка показать, что даже при атеистическом богоборческом взгляде на историю Христос все равно оказывается историческим лицом. Все эти версии по-своему логичны и имеют право на существование.

Однако стоит заметить, что это версии — для интеллектуалов и на поверхности не лежат, это своего рода зашифрованные смыслы. На поверхности же бушуют элементарные страсти, определяющая из которых — месть. Естественно, что для реализации этой идеи Воланд подходит гораздо больше, чем немощный, исповедующий нечто вроде толстовства Иешуа и уж тем более чем Сам реальный Христос. Здесь мы возвращаемся к тому, с чего начали. Истинная евангельская нравственность не мстительна. Истинный Христос не мстителен. Не потому, что немощен, а потому, что Сила и Правда Божия несоизмеримо выше человеческой силы и человеческой правды. Как заметил один из современных православных миссионеров, то, что после Своего Воскресения Христос является только верующим, только любящим Его, и есть прямое свидетельство о Божественности Христа. Воскресни на Его месте обычный человек, он первым делом отправился бы к Каиафе, Ироду и Понтию Пилату засвидетельствовать свою победу. Но логика действий Бога в истории выше любой человеческой мудрости и тем более выше элементарной человеческой мстительности или представлений о справедливости — это логика высшей Божественной любви.

Настоящая христианская культура, настоящий гуманизм (а не то, что является гуманизмом материалистическим) питается именно этим неизреченным светом любви Христовой. Когда этот свет в культуре иссякает, она перестает быть христианской. Тот же роман Булгакова «Мастер и Маргарита» при всех его достоинствах и недостатках, быть может, потому и оказывается таким спорным, что в своей внутренней нравственной определенности лежит на грани или почти за гранью христианской культуры.

Впрочем, мотивы мести вообще свойственны современной культуре и духу времени. Если же кто-то из современных деятелей культуры вдруг умудряется искренне и целомудренно преодолеть этот дух и обратиться к настоящей христианской нравственности, являются такие выбивающиеся из общего ряда, сильные образцы, как, к примеру, фильм «Остров» Павла Лунгина.

Еще заметим, что художественная культура гораздо более изощренна и скора в изображении зла, в то время как образы положительные, примеры подлинного добра — да при этом не ходульные — удаются гораздо реже. И это, конечно же, не случайно. Истинное добро вообще дается человеку с бльшим трудом, прежде всего — через покаяние и внутреннее преодоление греха, в то время как для пребывания во зле или для изображения его требуется только своего рода развитие естественных и в то же время пораженных грехом сил человека.

Мстительность, ненависть — та же страсть, отдаваясь которой человек отдается некоему духу, бурному и неуправляемому течению, следовать которому гораздо проще, чем ему противостоять. Здесь истинное христианство как раз не бессильно, а, напротив, обладает несравненно большей внутренней силой, нежели естественная нравственность, естественные представления о добре и зле. Умение подставить другую щеку, когда тебе уже нанесли удар, на самом деле требует большего мужества, ведь дать сдачи гораздо более естественно для падшей человеческой природы. Как и идея «сопротивления злу силой», сформулированная Иваном Ильиным как антитеза толстовству, требует не слепого использования силы против всякого зла, но серьезной внутренней мобилизации, для того чтобы применение этой силы было осмысленным и ответственным.

Христианство своей закваской на целых два тысячелетия изменило внутренний строй европейской цивилизации, однако если ныне для человека и современной культуры соль христианства потеряла силу, то тем хуже для этой цивилизации и культуры, потому что таким образом она делает свой выбор между светом и тьмой, между созиданием и разрушением, между жизнью и смертью.

Не так давно, в прямом эфире одной светской радиостанции эти две точки зрения столкнулись с особенной силой в лице известного современного писателя, который явился апологетом Сталина, а также и в лице не менее известного политика, который с либеральных позиций всячески Сталина обличал. Дискуссия была достаточно любопытной, благодаря накалу страстей, хотя в содержательном плане ничего нового из себя не являла, за исключением одной любопытной частности. С точки зрения писателя-поклонника Сталин, оказывается, в тайне был вполне православным и вообще в современной православной Церкви есть сторонники его канонизации. Его оппонент, столь яростно всю передачу сопротивлявшийся какому бы то ни было обелению образа вождя всех времен и народов, неожиданного с этим тезисом согласился, что, мол, да такого рода идея в современной Церкви присутствует. В результате у не искушенного слушателя могло создаться ощущение, что и впрямь Православная Церковь готова не сегодня завтра Иосифа Джугашвили канонизировать. Не понятно только, добавим мы, по какому чину — не то как святого мученика, от Берии отравой изведенного, не то как благоверного царя всей своей жизнью и деятельностью стремящегося воплотить в жизнь евангельскую правду. То, насколько последнее звучит анекдотично, уже показывает, что данное утверждение есть своего рода клевета на современное церковное сознание и если даже внутри церковной ограды и можно найти кого-либо, исповедующего подобную чушь, то это будут представители крайне маргинальных и периферийных течений, никакого отношения к здоровому православному сознанию на самом деле не имеющих.

Но что можно сказать по существу если не всей этой дискуссии, то по крайней мере ее якобы «православной» составляющей? Прежде всего заметим, что «тайное православие» Сталина основывают исключительно на том повороте политики партии и советского правительства по отношению к Церкви, который произошел в 1943 году и позволил открыть ряд храмов, пару монастырей, семинарию и соборно утвердить за митрополитом Сергием Страгородским патриаршие полномочия. При чем, по всему, поворот этот со стороны Советской власти имел конъектурный характер в связи с народным патриотическим подъемом, а не в связи с личным покаянием товарища Сталина и уж, тем более, не в связи с изменением советской идеологии с атеистической на христианскую. Заметим также, что произошло это уже в 1943 году, а вовсе не в 41-м, когда, казалось бы, и надо было бы, спасая собственную шкуру, скорее кается пред Богом. Однако никаких свидетельств молитвенного или покаянного обращения к Сталина к Богу почему-то не сохранилось. Излишне говорить о том, что истинное покаяние или обращение тирана такого масштаба должно было бы иметь куда более серьезные следствия, чем временные повороты во внутренней политике. Какова же была изначальная политика Сталина по отношению к Церкви можно заключить из так называемых предвоенных безбожных пятилеток, когда в сороковом году на свободе оставалось всего четыре правящих епископа и на территории России — менее сотни действующих храмов. То есть, фактически, речь шла о полном уничтожении Церкви, чему, как видно, помешал Сам Бог через попущенную Великую Отечественную войну. Так что реальное фактическое православие Сталина можно свести разве что к дореволюционной семинарии, из которой он и был исключен за увлечение революционной деятельностью. Что касается бытующих сказаний о чудесных видениях митрополита ливанских гор и его обращении к советскому правительству, то в последнее время на эту тему было опубликован ряд материалов, вполне убедительно показывающих недостоверный характер этих апокрифов. Так что сторонники канонизации Сталина основываются на каких-то уж совсем фантастических допущениях. С таким же успехом можно предлагать канонизировать Царя Ирода под предлогом его тайного и хорошо скрываемого благочестия.

Что касается общей тематики дискуссии, то со своей стороны мы можем заметить, что все познается по плодам. «Без меня ничего не сотворите», — говорит Господь. Все много миллионные жертвы, которые так легко приносили безбожные правители Советской империи, все равно ни к чему доброму не привели, ведь после того как скрепы внутреннего террора и провоцируемого им страха постепенно ослабли, созданная Сталиным государственная система просто-напросто рухнула. А воспитанный без Бога так называемый новый русский человек оказался столь охоч до стяжания материальных ценностей, от чего перед ним не устояла и сама имперская конструкция. Но это также отдельная и в принципе общеизвестная тема. В заключении заметим, что столь явное стремление обелить и возвысить Иосифа Джугашвили есть стремление к переписыванию собственной истории, что является одним из приемов манипуляции сознанием. Кто читал известную антиутопию Дж. Оруэлла «1984» может вспомнить, что главный герой этого романа трудится в так называемом Министерстве Правды, где ежедневно занимается тем, что перелицовывает фактическую информацию в тех или иных печатных изданиях прошлого, подгоняя ее под те идеи, которые в этот день угодны Большому Брату. Таким образом, стремлению переделать прошлое есть один из признаков тоталитаризма настоящего. Сторонникам же идеи того, что Сталин был носителем некой высшей государственной целесообразности, стоит внимательно почитать расстрельные списки того же Бутовского полигона. Там можно найти представителей всех классов и сословий — епископов, священников, монахов, мирян, простых крестьян и рабочих — все они были помехой товарищу Сталину — что в осуществлении великого коммунистического эксперимента, что в укреплении личной власти. А что касается идеи канонизации, то, как это говорится, «за царя Ирода Богородица молиться не велит».

Священник Андрей Спиридонов.