Мы же живем в такую эпоху, когда для современных христиан, то есть — для нас самих — это далеко не очевидно,  а значит, мы не имеем в достатке самого главного для духовной жизни — духовных воздуха и воды, а то и земли под ногами, — потому что не имеем во главе угла идею служения, идею жертвенной любви. Современный церковный человек может быть озабочен чем угодно (как поститься, к примеру, без растительного масла или сколько акафистов читать), но только не отсутствием жертвенности и любви в своей жизни. Это, впрочем, не удивительно, поскольку дух времени таков и главенствующая в мире и обществе идеология гедонизма  воздействует и на нашу церковную жизнь.  И не только не может быть серьезной духовной жизни без установки на жертвенное служение, но и само общество может оказаться не жизнеспособно, если сотнями тысяч плодит детей-сирот при живых родителях или же не меньшим числом убивает своих же детей в утробах. И что-то не очень видно вокруг множества каких-либо серьезных форм сопротивления этим разрушительным процессам.

 

Да и внутри самой Церкви, думается мне, социальное служение (детям-сиротам, инвалидам, обездоленным и т.д.) нельзя сказать, чтобы приняло массовый характер. Отдельные случаи, конечно, есть и я их тоже знаю. Так, к примеру, одни наши прихожане, уже имея несколько детей, в ситуации, когда у них родилась дочка с синдромом Дауна, вместо того чтобы отчаяться, всерьез изучили эту проблему (а большинство детей-Даунов, если от них отказываются родители, обречены умереть еще в младенчестве от элементарного истощения, поскольку в силу специфики самого синдрома нуждаются в особенно тщательном уходе, который трудно обеспечить на казенный счет)  —  взяли (эти наши прихожане) из детдома еще одну девочку с тем же синдромом, которая была обречена просто умереть без любви, ухода и ласки. Даже если послушать рассказы этих приемных родителей (о том, что эта двухлетняя девочка весила меньше, чем их родной полугодовалый ребенок, о том как она вообще не умела улыбаться в начале и о том как все-таки отогрелась в семье и расцвела) — то от одних этих рассказов начинает сжиматься сердце…

 

Но много ли мы знаем вокруг таких примеров? Скорее они единичны. Не видно, чтобы современные христиане в массовом порядке искали кого бы усыновить или удочерить, кого бы накормить, посетить, напоить, одеть…  Возникает законное сомнение, а способны ли мы, современные христиане, вообще на какие-либо труды и элементарные подвиги любви и взаимопомощи? Быть озабоченным качеством собственной постной дисциплины или количеством вычитанных канонов — это пожалуйста, — ну, еще в качестве «экстрима» — закопаться под землю в ожидании конца света ( тоже есть такие примеры).

 

И ведь, что еще характерно: тот всплеск веры начала девяностых годов прошлого века, который привлек в Церковь свежие силы, уже дал некоторые плоды и, вероятно, начинает иссякать. Но вот что приходить на смену? Разве ощутим в Церкви приток молодежи? Даже если судить по нашему приходу и общине, структура которой сформировалась именно тогда — уже более полтора десятилетия назад — заметно явное «приходское» старение. Это происходит на уровне всех основных приходских структур — в том числе и тех, которые занимаются прямой социальной и благотворительной деятельностью. И что получается: мы, как Русская Церковь, обречены на элементарное старение? На постепенное превращение в этнографическое религиозное гетто или православный музей? Так и будет, если действительно соль нашей веры потеряет силу. И не важно, в чем главная причина: или в общем угасании сил и энергии всего народа, или в том, что мы не захотели или же не смогли на общецерковном уровне сформулировать и озвучить некий миссионерский проект, который мог бы заинтересовать и привлечь в Церковь молодые и свежие силы, — важно, в принципе, то, что без главенства евангельских заповедей (о той же деятельной любви, опять же) любые проекты останутся только на бумаге, а любые красивые слова — только словами.

«Если  же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою?» (Мф. 5, 13)

 

*     *     *

 

Предзимие

 

 

Сердце в предзимье  не хочет помнить

эти стены местом любви

и ближних по правде ближними

 

как не хочет знать о детях,

брошенных уже в этом холодном  веке,

или об очереди в абортарий в соседнем  роддоме

 

(это белое здание из бетона и стеклопакетов,

ведь смерть ныне любит красивую упаковку),

 

как и сердце в больничных палатах —

зима жизни,

где  царит угасание,

среди загнивающей плоти —

 

не хочет увидеть ближнего —

 

или вот  в тельняшке  и без ног,

в тележке из вагона в вагон

его толкает девочка с такими пустыми глазами

 

(здесь же элементарный глагольный ряд:

загнуться от передозировки, сдохнуть от СПИДа,

захлебнуться блевотиной)

 

и сердце молчит

 

(или —   информационный:  землетрясение в Китае,

Евровидение,

труп младенца  в мусорном баке) —

 

«Знаешь, любимый фильм Ларса фон Триера — «Зеркало»

 

(или — просто видео-ряд: ток-шоу, «Хроники Нарнии», 

Гусс  Хиддинк).

 

Снега еще нет, но  нет уже  и дождя

 

(это как чин отпевания младенцев,

когда невозможно  думать),

 

Уже  нет осени, но  нет и зимы…

 

«Почему же у них так горело сердце?»

 

В Евангелии   не говорится о снеге,

но Голгофа и есть зима и лед Всей жизни,

 

Он и  умер за всех…