Таинство Крещения таким образом было пасхальным торжеством всей Церкви, имело именно что общецерковный праздничный характер. К сожалению, в наши дни таковым (общецерковным праздничным торжеством) совершение этого таинства быть перестало, поскольку в большинстве случаев сделалось частной требой и, в лучшем случае, праздником, скорее, семейным. Почему произошло именно так — причин (в том числе и исторических) достаточно много, и это, скорее, тема для целого исследования — важно другое: насколько современная сложившаяся практика совершения Таинства Крещения способствует сознательному вхождению человека в Церковь? И здесь мы должны признать, что способствует далеко не всегда — не всегда происходит рождение в жизнь вечную, победа над грехом. Для очень многих из тех, кто принял крещение в последние лет двадцать крещение стало, скорее, формальным актом, лишь номинальной принадлежностью к Церкви, а вовсе не рождением в жизнь новую, духовную. Наверное, в этом есть и вина самого народа — определенного маловерия, духовной непросвещенности. Но в этом есть вина и нас, современного священства и сложившейся практики совершения Таинства Крещения, которая утвердилась в последние десятилетия в нашей Церкви. Вот для примера весьма показательная история, происшедшая с одним очень хорошо знакомым мне человеком, которую он излагает в своих литературных заметках.

«Меня в детстве раза два или три брала с собой в церковь тетя Маня, водить же регулярно (и грамотно!) было некому. А уж крестить — тем более. И вот теперь, на шестом десятке, решил восполнить недоданное судьбой.

Сопровождала меня, разумеется, жена — в отличие от меня, крещенная еще в младенчестве, хотя и потихоньку от отца. К моему разочарованию, таинство происходило не в самом храме, а в небольшом, с облупившейся штукатуркой доме причта, то есть в административном, говоря светским языком, помещении.

Помимо меня, был еще один взрослый — парень лет двадцати пяти». Облаченные в длинные крестильные рубашки, стояли мы с ним на ступенях баптистерия, принятого мной за небольшой бассейн. Детей погружали в купель, на нас, взрослых, брызгали с помощью кропила — водица, обратил я внимание, была подогретой. Потом на меня был надет тот самый, купленный в Иерусалиме крестик, и мы трижды обошли гуськом, следом за батюшкой, поющим тропарь, в котором я не разобрал ни слова, наш безводный бассейн. Впереди несли детей, мы в резиновых тапочках осторожно двигались следом. Но когда началось пострижение волос — я слегка заволновался: у младенцев было что остричь, у моего взрослого напарника — тоже, а вот что возьмет полусонный священник с моей лысой головы?

Взял. Или сделал вид, что взял — ножницы, во всяком случае, раз или два щелкнули возле уха.

На улицу я вышел другим человеком… Ах, как хотелось бы мне, чтоб то, что я написал сейчас, было правдой! Но это правдой не было, хотя в сумочке жены и лежало красное, похожее на институтский диплом “Свидетельство о крещении”, удостоверяющее, что сие таинство совершенно такого-то дня там-то и там-то над Иосифом К- —вым.

Почему Иосифом? А потому что Руслана в святцах нет, мне предложили несколько близких по звучанию имен, но я выбрал имя Иосиф — быть может, потому, что история Иосифа Прекрасного представляется мне, как и Томасу Манну, столь роскошно пересказавшему ее, одной из самых замечательных в Писании… Имя было другое, но я другим человеком не стал».

Вероятно, что и самому крещаемому в этой печальной истории не достало веры, евангельского вопля к Богу: «Верую, Господи, помоги моему неверию!» — но очевидно и то, что здесь восторжествовал формальный подход в совершении Таинства. Никто не побеседовал с желающими креститься, не предложил исповеди пред крещением, что весьма важно для сознательного восприятия Таинства, (я уж не говорю о такой более серьезной практике подготовки, как катехизация), – покропили (а ведь говорится о баптистерии!), и новокрещеный ушел таким, каким и был — фактически, рождения в жизнь новую не произошло. Боюсь, что это не какой-то редкий исключительный случай, но достаточно общий, вполне обыденный.

Здесь мы, как Церковь, почему-то боимся предпринимать элементарные миссионерские усилия по отношению к собственному народу, который в большинстве своем считает себя православным. Конечно, и самому народу тоже так проще: пришел, быстро покропили-покрестили — ушел и живешь как жил, но уже – крещеным , — можно теперь поминать, как о здравии, так и, позже, о упокоении — препятствий нет. Проще и самому священству: меньше усилий и времени тратится на каждого человека, конвейер работает бесперебойно… Это ведь далеко не секрет, что совершение Таинства Крещения (если сильно не сокращать проследование) для нас, священников, является одним из самых трудоемких: и молитв надо много читать, и действий много совершать, и детей, если это еще и детское крещение, туда-сюда таскать, да если еще и набралось крещаемых десяток-другой, то это целая эпопея с шумом, криками и визгом: когда здесь беседовать, исповедовать, катехизировать? Быстрей-быстрей! И Церковь тогда превращается в автоматизированную организацию по обслуживанию религиозных нужд граждан — крещениями, венчаниями, отпеваниями, освящениями квартир, оффисов и машин, — требоисполнительством прежде всего, в то время как духовное рождение каждого новокрещеного или впервые пришедшего в храм с желанием покаяться — отходят на задний план и зависит в большей степени от воли и решимости самого новоначального, который должен иметь внутреннее мужество с помощью Божией пробиться через все вольные и невольные (пусть как будто даже объективные) препятствия. Но есть здесь и большой риск, что «трость надломленная» будет сокрушена и «лен курящийся» загашен.

Какой же выход из этой печальной ситуации? Выход все-таки — в элементарной катехизации и более внимательном отношении к каждому желающему креститься. И совсем не обязательны такие катехизические крайности, какие можно найти в практике общины того же священника Георгия Кочеткова (здесь я вовсе не собираюсь вступать в сугубую полемику с этой практикой или подвергать ее критическому разбору, пусть к ней обращается тот, кому она по нраву) — для большинства людей подошел бы более умеренный вариант. К примеру такой, который в течении уже почти двадцати лет практикуется в храмах, где настоятельствует протоиерей Димитрий Смирнов и где я имею счастье служить. Заключается эта практика в следующем. Желающим принять Таинство Крещения в сознательном возрасте предлагается прослушать цикл из четырех бесед по темам «О Боге», «О Христе», «О Церкви» и «0 Таинствах». Беседы проводятся священниками или диаконами раз в неделю. Одновременно оглашенным рекомендуется прочитать все четыре Евангелия (по одному в неделю), поучить молитву «Отче наш», ознакомиться с содержанием «Символа Веры», в порядке ознакомления побывать на богослужении. Затем перед Крещением совершается исповедание грехов священнику — это еще не является Таинством Покаяния (разрешительная молитва не читается, но кающийся после исповедания своих согрешений целует Крест и Евангелие), однако имеет психологическое значение для осознанного восприятия самого Таинства Крещения. Далее, после исповеди, совершается Крещение — в наших храмах — полном чином и, как правило, погружением. Для этого используется специально изготовленная крестообразной формы купель, куда, встав на колени и будучи обернутым простыней вполне помещается взрослый человек.

Как известно, проблема с различной формой совершения Таинства (погружением или обливанием) берет начало в банальном отсутствии больших купелей для крещения (баптистериев). До революции, как известно, всех крестили в обязательном порядке в младенчестве и маленьких детских купелей на всех хватало. Позже в поздние советские времена и в перестройку, когда уже накопилось множество некрещеных советских людей, Церковь также почти не имела баптистериев, поскольку под бдительным приглядом советской власти строить их было просто не возможно. Однако с последующим дарованием Церкви определенной свободы, с тем, что толпы желающих стали искать крещения, нельзя сказать, что строительство больших купелей приняло массовый характер. Кое-где они, конечно, стали появляться, но — что тогда, что сейчас — большинство крещаемых принимают крещение в форме обливания. Само по себе это не является каким-то серьезным тайносовершительным криминалом, поскольку совершения Таинства именно в такой форме не делает его ущербным, хуже другое — то, что такого рода практике, совершаемых массовых крещений, почти не предшествовала и не предшествует никакая катехизация — и народ наш, вновь став крещеным, остается непросвещенным. Здесь же, кстати, берет начало проблема суеверного отношения к крещению обливанием, как к какому-то якобы несовершенному крещению. Особо грамотные последователи этого мнения ссылаются на один из древних канонов, согласно которому нельзя рукополагать в пресвитеры того, кто был крещен обливанием. На самом деле смысл этого правила касается нравственной стороны дела, а не формы совершения Таинства. В древней Церкви, как правило, обливанием крестили на смертном одре. Если же тот, кто принял крещение таким образом, затем вдруг выздоравливал и даже высказывал желание стать священником, то возникало законное сомнение: если ранее сей кандидат не спешил с крещением и дотянул до крайности, значит, качество его веры может быть поставлено под сомнение. Само же возникновение суеверной паники вокруг формы крещения «обливанием» только лишний раз свидетельствует о низкой духовной просвещенности современного православного человека.

В заключение можно заметить следующее. Конечно, катехизация и Крещение полным чином требуют гораздо больших усилий. Надо и беседы проводить, и на вопросы отвечать, и вообще в каждого готовящегося к крещению вникать, уделять ему время. Да и опыт также показывает, что не во всяком это находит живой отклик, бывает и так, что желающий креститься хочет все поскорей и «в одном флаконе». Однако, если все-таки отклик есть, то катехизация становится делом благородным и благодатным: священник и сам тогда испытывает радость по поводу того, что крещаемый теперь не просто формально член Церкви, но и действительно начался живой процесс его воцерковления. Кроме того, существует и практика еще более серьезного совершения Таинства Крещения: это Крещальная Литургия. Правда, на настоящий момент мне известен только один храм в Москве, где такое совершение Таинства Крещения происходит, это храм свят. Николая в Кузнецах. Понятно, что здесь последование Таинства Крещения соединено с последованием Литургии и в результате новокрещеный тут же, после крещения, Причащается Святых Христовых Таин, имея возможность обрести благодатную полноту литургического бытия Церкви. Но, к сожалению, такие опыты все-таки крайне редки на общем фоне. Между тем, совершение Таинства Крещения есть заповедь Самого Спасителя: «Идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святаго Духа, уча их соблюдать все, что Я повелел вам» (Мф. 28. 19) Мы видим, что заповедь о Крещении прямо связана с заповедью о научении… Крестя без научения, без катехизации — не нарушаем ли мы одну из основных евангельских заповедей?

Конечно, вопрос этот звучит риторически, потому что ответ на него можно найти в самой практике
совершения Таинства Крещения — в том или ином храме нашей Церкви.

Наверное, уже надо придумать для священников виртуальную епитрахиль. А так же — виртуальный набедренник и виртуальную камилавку. Далее — учинить виртуальную интернет-исповедь. Вот только как быть с интернет-литургией и виртуальным причащением, пока не понятно. Так же неразрешимые сложности могут возникнуть с вирутальныи погребением. По крайней мере, до тех пор пока не изобретут вирутульное тело, способное превращаться в требующий захоронения по православному виртуальному же чину виртуальный труп…

Ну а если серьезно, господа, то просто надо знать меру. Виртуальное общение никогда не заменит непосредственное — глаза в глаза. Последнее требует бОльших усилий и подлинности. В интернете легче создавать о себе некое впечатление, чем сформировать такое же в реальной жизни. В том же «ЖЖ» можно создать какую угодно кажимость и наплодить харизм. Только не факт, что это будет реальной бытийностью. Определенная легкость виртуального общения может так и остаться иллюзией, если мы будем излишне доверяться этому способу проживания дней своей земной жизни, коих кто точно знает число?.. 

«Не знают трепета, не шепчут, не вздыхают» —

В металлургических густых лесах,

Однако все без дрожи проницают

Мобильностью и повсеместностью… Не ведом страх

Высоковольтным линиям и сетевым агентам,

Пространство пожирая на глазах,

Они владеют тайным совершенством,

Во временных мертвяще поясах
Той биомассы всплеск, какой еще наследство

Прогрессу на пути — мешающая роль…

И Тютчева — огни, и насекомых Фета —

В музейный файл-ячейку — под номер и пароль…

В синодальный период нашей истории сословность вообще разделяла русское общество: крестьянство жило своей жизнью, дворяне — своей, а духовенство — своей. Пересечения, конечно, были, но это перестало быть единым жизненным потоком жизни, одной судьбой. Так, священство обслуживало религиозные нужды других сословий, но при этом находилось под некоторым общим подозрением или неприязнью, что, кстати, хорошо выражено в знаменитой поэме Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». Священству того времени, конечно, были свойственны грехи и пороки, но они были вполне обычным следствием общего охлаждения веры, формально-фарисейского отношения к евангельским заповедям, когда из священнических семей выходили Чернышевские, а симбирскую гимназию Володя Ульянов заканчивал с высшей оценкой по Закону Божьему. Но все же дореволюционное духовенство далеко не всегда так жировало, как это пытались изобразить некоторые художники-передвижники XIX-го века или, несколько позже, в своей пропаганде — большевики.

Основная проблема была самой простой — материальной. Государственное обеспечение (жалование) духовенства начало вводиться только со второй половины 19 века и до самой революции так и не было вполне осуществлено. Естественно, что добывание хлеба насущного для большинства многодетных «белых» левитов  было, помимо прямого служения, самой животрепещущей задачей. Последнее можно было осуществить как натуральным хозяйством, так и взиманием мзды с благочестивых прихожан. Прихожане же в те дореволюционные времена тоже не всегда горели желанием раскошеливаться. Одним из способов регулярной материальной подпитки были большие праздники:  Рождество и Пасха, когда, согласно обычая, священник с диаконом и псаломщиком (и с возком для пожертвований) шел по домам служить молебны и кропить святой водой. По воспоминаниям современников, прихожане при этом стремились батюшке налить побольше, а пожертвовать поменьше. Отсюда не удивительна, к примеру, знаменитая также картина Репина «Крестный ход в Курской губернии», где выходящее с очередного молебна духовенство уже явно не держится на ногах. Можно, конечно, все списать на страсть пьянства и жадность, как отличительные свойства русских левитов, но все же у этих возможных приметных свойств были и свои конкретные причины, которые в конечном счете не делают чести и всему русскому народу, который в определенный период своего исторического существования очевидным образом утратил желание содержать собственное священство, да и не только священство, но и вообще быть в Церкви и жить Церковью. Что и послужило одной из причин последующей русской революции.

В наше время сословный принцип формирования духовенства, фактически, не имеет силы, поскольку безбожная большевистская власть в уничтожении духовенства, как сословия, весьма преуспела. Современное духовенство формируется, скорее, по принципу «кого Бог пошлет» и кадровый голод среди духовенства является одним из свойств современной церковной жизни. Не говоря уже о том, что многие из нас по сути — неофиты. В моей собственной судьбе наследственное левитское начало, конечно, также уже не может быть выражено заметным образом, за исключением того, что один из моих прадедов был священником. Отец моей бабушки — протоиерей Владимир Гермогенов закончил в самом начале прошлого века Казанскую семинарию и до начала тридцатых годов служил в одном из чувашских сел, пока храм наконец не закрыли, а его семью с матушкой  и шестью детьми не выгнали из собственного дома. Прадед вскоре умер еще не старым, его супруга (интересно, что пережила она его почти на полвека) и дети были вынуждены скитаться по родственникам, скрывать свое происхождение, устраиваться кто как мог. Моя покойная бабушка — Тамара Владимировна (одна из самых светлых и любвеобильных людей, каких я только знаю), когда рассказывала о своем детстве, то образ ее отца, протоирея Владимира, представал как очень доброго и любящего, который за все ее детство, кажется, лишь однажды и по причине того, что они с сестрами особенно напроказили, отругал их памятным для них же образом. И вообще воспоминания бабушки о жизни в родительской семье были всегда окрашены в какие-то особенно светлые тона, как об утраченном рае. Это был налаженный быт, храм, цветущий сад, пчелы, поездки к многочисленным родственникам и общение с ними. Можно здесь вспомнить слова Ивана Бунина о том, что было потеряно с дореволюционной Россией — удивительное чувство покоя, безопасности — «приволье». Да, все это рухнуло для всех, в том числе и для русского духовенства, священнических семейств, левитских детей. Левитство действительно кончилось. Так, моя бабушка на время утратила веру — с тридцатых и где-то до конца шестидесятых годов, будучи замужем за моим дедом, вполне советским человеком, который сразу сказал своей молодой жене: «Ты детей в своем не воспитывай». И не воспитывала. Однако, как сама же рассказывала, где-то в конце шестидесятых годов ей начал регулярно сниться ее отец. Бабушка поехала в родное село, пыталась найти могилу, но прошло уже много лет и могила затерялась. Вернулась она в слезах и все не могла успокоиться. «Как же так, столько лет прошло, — думала она, — а я отца совсем забыла». И все плакала-плакала… Помогла соседка. «Что ты все плачешь, пойдем в храм, исповедуешься, закажешь панихиду». Так моя бабушка вернулась к вере.

Пару лет назад, будучи у родственников в Чувашии, мы поехали в село, где когда-то был храм, отстроенный прадедом, и где на заброшенном кладбище уже давно затерялась его могила. На месте храма, за оградой пустовало здание школы. По дороге к окраине села, к старому кладбищу, навстречу нам показалась фигура весьма своеобразная и явно не трезвая  — длинные волосы и борода выдавали  принадлежность к православию. И впрямь — сугубо православным здесь был заштатный диакон, уволенный за сугубое пристрастие к алкогольным напиткам, обладающий еще и скандальным нравом: бывший клирик стал требовать от меня документы, а потом отлучился куда-то, якобы для того, чтобы звонить в Москву, в патриархию, с целью проверки подлинности моего священнического удостоверения. Кладбище оказалось не только заброшенным, но и — порушенным: часть его территории занимал недостроенный еще с советских времен коровник… В общем все лепилось одно к одному. Не успели мы пропеть литию, как опять явился пошатывающийся диакон и заявил, что в Москве священника с таким именем и фамилией нет. Явление скандального диакона, впрочем, имело и некоторые положительный следствия. Бия тревогу относительно подлинности моего священства, сей диакон постучался в дом к местному предпринимателю, который вдруг предстал перед нами и поведал, что вынашивает планы относительно  строительства на месте закрытой школы (детей в селе почти нет), которую он уже выкупил у местной администрации, часовни или храма… Впечатления мои от всего этого были сложными: не оставляло чувство, что мы находимся на развалинах — развалинах как родовых, так и общих — церковных в том числе и государственных. И «разваленность» эта – свойство не одного только села в чувашской глубинке. Кто бывал в деревенских храмах (это здесь, в Москве, мы, можно сказать, жируем)  — знает, что сельское наше духовенство, порой, просто нищенствует, если, конечно, не найдется сердобольный спонсор да летом — богомольные дачники.

Одно, наверное, здесь можно считать своего рода оправданием: быть может, это наше левитское и общее историческое истощение, эта утрата «вида и добрОты», не смотря на которое мы все-таки пытаемся нести, хоть как-то тащить на себе это служение, есть тоже в какой-то степени уподобление страждущему Христу, Его умалению? Ведь с точки зрения христианской, далеко не всегда внешняя успешность является целью духовной жизни и вообще гарантией подлинности, нравственной качественности. Быть может, просто стояние в истине, не оставление служения — даже тогда, когда кажется, что не видно никаких результатов — видимого духовного плода, само терпение здесь с верой, упованием, снисхождением к немощам других — приблизит, не лишит общения со Спасителем и Его не изреченной милости…

+ + +

Солнце заходит. И скупо

Там, за казанской дорогой

Сумерки кутают купол

С новою позолотой.

Ныне опять уже можно

В храме спокойно отпеть,

Ладана запах и хвои,

Колоколов новых медь.

А до весны до далекой

В этой деревни дожить

Некому, батюшка, легкой

Смерти кого сторожить?

Этой зимою на вырост

Не на кого шинель справить,

Господи, сирых помилуй,

Господи, нас не остави…

И за погостом последним,

Где косогоры и лес,

Рдеет под небом вечерним

Золотом знаменья крест.

+ + +

«Се черно-желтый свет! Бегите, иереи!»

Но некуда бежать во тьме последних дней.

И тьма всего сильней над новой Иудеей,

Над позолотою Твоих святых Церквей…

Тем нечего терять, кого в удел не взяли,

Но смерть осолена тем золотом могил,

Какие — все до нас — всю землю распахали

От Соловков святых до тонущих Курил…

Такого рода ожог может иметь долговременные следствия, может не просто поставить человека в определенную оппозицию к священноначалию, но и — даже более того! — стать одним из основных мотивов активной внешней деятельности. Так, оказавшись некоторое время назад участником «Живого журнала», я убедился, что творческая энергия многих как будто верующих живожурнальников реализуется прежде всего в собирании и обсуждении скандальных фактов церковной жизни, в едком сарказме, в антиклерикальном, что называется, настрое. При чем, думается, в большинстве своем это публика вовсе не из числа читателей «Московского комсомольца», но — достаточно образованная и думающая. Пытаться спорить с ними в контексте их суждений в общем-то бесполезно, поскольку их убежденность, ирония и сарказм суть их позиции, их взгляда на Церковь. Такого рода позиция является позицией диссидента, который отрицание сложившейся системы, имеющего место быть порядка сделал главным смыслом своего существования, своей деятельности.

Скорее всего, имеющие такого рода критические взгляды возразят, что они вовсе не выступают против Самой Церкви, но — исключительно против того, что в церковной жизни неправильного и греховного. Однако, где же та грань, та мера, которая позволяет безошибочно отделить пшеницу от плевел, доброе от злого, истинного пастыря от закоренелого наемника, который не есть пастырь и, видя волка грядущего, бросает овец и бегает. Нет такого способа «исплевения» уже хотя бы потому, что до Страшного Суда земная и церковная жизнь пребывает в определенной динамике, в развитии, а не только в уже отчеканенных застывших формах. Так, редко когда мы видим перед собой уже заведомо святого старца или, напротив, злонамеренного лжепастыря. Чаще всего мы можем столкнуться в том или ином священнике, как и в человеке вообще, с теми или иными тенденциями, порою — противоположными, находящимися в состоянии борьбы — и только один Бог знает, каков будет результат, что победит. Да, и сам священник нуждается в спасении не в меньшей степени, чем обычный прихожанин. Кроме того Сам Христос даровал нам такое устроение церковной жизни, когда ее благодатная исполненность в Таинствах прямо от достоинства священства все-таки не зависит. Иначе эта жизнь постепенно угасла бы в следующем после апостолов поколении христиан.

Здесь мне вспоминается образ одного священника, имя которого называть не буду, потому что сейчас он уже сложил с себя сан, но который в свое время вел вполне подвижническую жизнь. Меня познакомили с ним лет семнадцать назад, как раз в период разгара его служения. Подвизался он на одном сельском погосте, был целибатом (состоял в разводе еще до обращения) и желал принять монашество. Много людей приезжало к нему, о нем писали статьи и делали передачи, он был духовником одного патриотического движения… И все это было по настоящему и сам он был настоящий… С ним вдвоем (я еще тогда не был священником) мы путешествовали по некоторым удаленным храмам и монастырям, были у архимандрита Павла Груздева… Из всего этого можно было бы сложить вполне благочестивые истории — да и все, связанное с этим человеком, в то время действительно было настоящим и благодатным. Однако спустя несколько лет я узнал, что он сложил с себя сан и женился (да еще и на чужой жене!). Как это повлияло на его духовных чад — судить не могу, я с ними в это время уже не общался. Но, наверное, не лучшим образом… Вопрос также, что послужило причиной этого падения? Целибат? Но он стремился к монашеству, писал прошения о постриге. Может быть, сыграли свою роль чрезмерное подвижничество и определенный элемент церковного диссидентства, который тоже был этому священнику свойственен. Известно, что чрезмерное завышение планки в духовной жизни может приводить к серьезным срывам, а комплекс борца с «системой» может увести не только из системы, но и из самой Церкви. В общем такого рода предпосылки были, однако чего именно не было (и я в этом совершенно уверен) — так это сознательной злонамеренности. Человек этот искренне хотел и пытался Богу послужить. Почему в плане священнического служения случилась катастрофа — вопрос, исчерпывающий ответ на который знает только Бог. Мне же искренно жаль, что вышло именно так, я бы не взялся судить этого человека, потому что нам не дано знать, что стало бы с нами на его месте… И в то же время мне помнится тот свет, который исходил от этого человека в период его служения, этот свет был неподдельным, тогда Бог действовал через этого человека, несмотря на то, что предвидел его будущее падение…

 

+ + +

Там, где черная стынет ольха

И где белая властвует стужа,

И где третьего крик петуха

Не пробудит того, кого нужно, —

Когда помощи можешь не ждать,

И один в поле больше не воин,

И когда уже не оправдать,

Что любви этой не был достоин, —

На оставленном всеми юру,

Где и звуков и красок смятение,

Этот пепел и воск – на пиру

В дни последнего отступления…

Отрясая всю пыль городов,

Преклоненных по воле Ваалу,

Обретешь еще силу и славу –

Там, где раньше и не был готов.

(продолжение следует)

Священник всегда на виду и не просто на виду, он заметен и в силу своей функциональной значимости (крестить, исповедовать, причащать, венчать, соборовать, отпевать, освящать), и в силу того, что по самому наличию сана первым призван к осуществлению евангельских заповедей в своей жизни. Не об этом ли свидетельствует и надпись   на иерейской кресте, который даруется каждому священнику при рукоположении? «»Образ буди верным словом, житием, любовию, духом, верою, чистотою» (1 Тим. 4: 12). Однако осуществление вот этого самого «жития»   оказывается далеко не так просто, как уже нам, самим священникам, порой хотелось бы или мечталось. Да, по той простой причине, что святость с одним только принятием сана автоматически не даруется. И еще   хотя бы по той причине, что священство не с неба падает, а является частью самого народа — быть может, в чем-то и лучшей, но с другой стороны — несущей в себе те же недостатки и немощи, что свойственны и всему народу. Только отношение к тому или иному недостатку, заметному в ином священнике,  будет другим, гораздо более строгим. Это, впрочем, и понятно. Если сосед по лестничной клетке регулярно, что называется, закладывает за воротник, но при этом ведет себя достаточно тихо, то кроме близких родственников до этого факта никому не будет никакого дела. Если же священник оказался пристрастен к горячительным напиткам, то это уже серьезный нравственный и общезаметный криминал и тихо и незаметно это кончиться не может.

 

     Если же попытаться осознать общее нравственное состояние современного русского человека, то не покажется особенно удивительным и немощи современного русского священства. Горькая же правда о нравственном состоянии нашего народа заключается в том, что мы, как народ, не хотим или не в состоянии исполнять самых элементарных норм не то что христианской нравственности, но и просто — человеческих. Элита преследуют прежде всего свои интересы, свою выгоду и золотой телец здесь уже давно правит бал. Не лучше ситуация и с простым народом, который должен быть государственно образующей силой, но оказывается не в состоянии рожать и воспитывать всех своих детей. Народ, который значимую часть своих детей просто убивает во чреве, а часть попросту бросает (у  нас около миллиона сирот при живых родителях) мы называем православным? Но если таков свет, таково православие, то какова же тьма? На каком основании тогда и священство, как часть народа, будет блистать одними только совершенствами? Впрочем, низкое нравственное состояние является проблемой не только русского, но и большинства некогда христианских народов. Низкая рождаемость, активное использование контрацепции, аборты, свобода нравов уже давно укоренились на постхристианском западе.

 

     Естественно, что процесс апостасии, уже давно набравший силу, не может ни касаться Церкви или совершаться абсолютно отдельно от ее бытия. Церковь есть богочеловеческий организм и, по слову святых отцов, будучи не от мира сего, Церковь находится в мире семь. То есть Церковь не защищена от бурь и стихий мира сего, Церковь не герметична, но в то же время  всегда остается Церковью, имеющей святость в своей основе. Церковь всегда в свое бытие включает не одни только немощи и недостатки, которые могут быть свойственны церковной жизни, согласно ее человеческой стороны, Церковь свята по своему происхождению, свята сердцевиной своего богочеловеческого бытия, свята святостью Самого Бога.  И это не есть некая абстрактная декларация, это, действительно, есть обыденная реальность каждодневной христианской жизни, которая часто бывает совершенно не заметной стороннему взгляду. Мне помнится, в то время, когда я начал всерьез переступать порог храма и впервые познал реальность евхаристической жизни Церкви,  меня поразило открывшееся ощущение Церкви как духовной семьи, осознание обретения духовного отечества, того, чего так жаждет душа в своем духовном сиротстве. С тех пор это осознание никогда не утрачивалось, напротив, оно только крепло. Семья же есть семья и, наверное, редко бывают абсолютно идеальные семьи, но тот, кто дорожить собственной семьей, вряд ли будет революционером внутри собственной семьи, старающимся все в ней перестроить или, по крайней мере, подвергнуть уничижительной  критике.

 

      Можно сказать и так, что истинное восприятие жизни Церкви и в Церкви парадоксально, поскольку должно быть исполнено той любовью, которая все покрывает. Эта любовь не то, чтобы не замечает недостатков или не печалится о них, но эта любовь не отделяет себя от Церкви и не смеет судить о ней свысока или извне, поскольку сама является частью Церкви, как истинной духовной семьи. Большинство же либеральных критиков Церкви, в принципе, не знают и не могут знать Церкви, поскольку, даже если и делают вид, что знают церковные реалии изнутри, то, скорее, по слову апостола, вышли от нас, но не были наши. И не то, чтобы во многих словах наших критиков, зачастую, нет правды — порой, по видимости, та или иная критика может показаться справедливой, однако в большинстве случаев это правда мира сего, правда рациональная, исходящая из либеральных представлений о человеке и совокупности его внешних свобод и прав. Церковь же вообще исходит из несколько иной правды — Божией, духовной. Согласно этой правды понятие человеческой  справедливости, свобод и прав не вполне работают в пространстве Божественной Любви, потому что по справедливости  Богочеловек Христос не должен быть распят на кресте, а каждый человек непременно будет низвергнут в инфернальные бездны ада, если по справедливости получит воздаяние, согласно совокупности своих грехов. «Не говори, что Бог справедлив, — сказал один из святых, — если Бог справедлив, то я погиб». Действительно, милость Божия превозносится над судом. Не будь это так, то бытие Церкви в этом мире давно бы уже истощилось, согласно одного только нашего священнического не достоинства, равно как и сам мир давно бы прекратил свое существование по совокупности грехов и беззаконий, царящих в нем.

 

(продолжение  следует)